Персики и бетон
Саюри требуется три месяца, чтобы очнуться. Три прекрасных, блаженных месяца жизни-мечты, прежде чем её будто окатывает холодной водой. Истина обрушивается на неё, когда данна-сама во время очередного визита гордо говорит о своих дочерях. Саюри – его, целиком и полностью его, но внезапно эта мысль не приносит удовольствия, ведь Саюри понимает, что он-то никогда не будет её. Не весь. Она – безделушка, купленная и оплаченная; кукла, которая должна сидеть на полке и красиво выглядеть, пока кто-нибудь не захочет поиграть с ней. И то, что она стала принадлежать ему, этого не изменило, лишь переместило её в гораздо более крупный, гораздо более пустой сундук для игрушек, где не было других кукол, с которыми можно скоротать время.

Его следующий визит не доставляет ей радости. Он расстроен, рассказывает о своих неприятностях, но не ожидает от неё никакого вклада. Не ожидает, что она выскажет мнение или совет, от неё требуется только улыбаться и развеселить его, чтоб он смог забыться на некоторое время. Возможно, он забудется в её постели, в конце концов, это то, за что он заплатил. Её маска соскальзывает, совсем чуть-чуть, однако достаточно. Вместо того чтоб поддразниваниями развеять его чёрное настроение, она меланхолично хмурится и размышляет о потерянных судьбах и персиковых косточках.

- Саюри. – Председатель в игривом разочаровании хмурится на неё. – Я расстроил тебя своим рассказом. Улыбнись мне, ну же.

Она послушно улыбается и спрашивает, принесёт ли он ей персик в свой следующий визит. Он смеется, видя шутку там, где её нет, и соглашается принести подарок в качестве покаяния за то, что заставил её так хмуриться. На следующий день с демонстративной гордостью передаёт ей фрукт, и она изящно ест персик, пристально следя за глазами Председателя, который усматривает соблазнительный намёк в её маленьком пиршестве. Раздражённая, она бросает в него косточку и передаёт безмолвное послание, которое он никогда не поймёт.

- Какая глупая игра. – Он ухмыляется и мягко кидает косточку обратно ей. – Ты же гейша, я и не знал, что вас учили бросаться едой. Я думал, вы полюбезнее.

Ох, ну вот, опять и снова! «Ты же гейша», прямо как другие мужчины. Будто она никогда не могла вместо натренированного ответа сказать или сделать что-либо просто как Саюри. Неужели она когда-то верила, что этот человек так или иначе её знает? Он разговаривал с Чио меньше десяти минут. Она думает о других бухтевших про «ты же гейша», тем самым задевавших её и подстрекавших ответить, как она хотела, а не как ей следовало. Её ладонь бережно «оборачивается» вокруг персиковой косточки, и Саюри поднимается.

- Я просто уберу это. – Больше всего на свете ей нужен момент, свободный от его присутствия.

- Просто выбрось.

Его пренебрежительность причиняет ей боль, и она трясёт головой, крепче сжимая косточку, пока та не впечатывается в ладонь.

- Нет. – В улыбке её губы сжаты так же плотно, как её кулак, но он не может этого заметить. Конечно, не может. Она ведь так мило выглядит, улыбаясь ему, разве имеет значение, что глаза у неё безжизненные?

Сделав свой побег как можно более изящным, она идёт к лакированной коробке, в которой лежат её величайшие сокровища. Прежде чем поместить туда косточку, Саюри прижимает её к груди, к сердцу, потом поднимает к губам, чтобы запечатлеть поцелуй на шероховатой поверхности. Интересно, остался ли на коже волнистый след?

После того, как она надёжно спрятала своё новейшее сокровище, вина бьёт её, будто физический удар. Может, неуместно класть косточку к подаркам, которые дал ей Председатель. Может, больше бы подошёл кусочек бетона, но тот подарок и те перспективы исчезли безвозвратно. Ей нельзя оплакивать их сейчас, но позже, когда её данна вернётся к своей семье, к тем, кому он действительно принадлежит, она позволит себе поплакать о потере того, кто мог бы по-настоящему и полностью быть её.

В ту ночь, когда слёзы омыли и очистили её разум, она решает изменить свою судьбу. Недели превращаются в месяцы, а месяцы – в год, и всё это время она отчаянно ловит любые слухи и разговоры о Нобу-сане. Единственное, что она слышит, - он избегает чайных домов настолько, насколько позволяет бизнес. Хотя она знает, что с его стороны это мудрое решение, ведь её присутствие по-прежнему является поводом для перешёптываний о болезненной и очевидной привязанности Господина Ящерицы к ней, Саюри начинает отчаиваться. Если он не придёт к ней, как она может надеяться… Нет! Она снова дрейфует в потоке кверху пузом. У неё есть преимущество. Она ведь больше не ограничена Джионом и может сама к нему прийти.

Она притворяется, что принесла конфиденциальное послание от Председателя, и секретарь разрешает ей войти. Тем утром для правдоподобности она надела наряд в западном стиле – что-то современное, чтоб быть похожей на обычную работницу. Когда это сработало, её облегчение было почти таким же огромным, как шок Нобу, внезапно обнаружившего её в своём офисе.

- Я не простил тебя.

Она кивает, позволяя маске соскользнуть, чтоб он увидел, что стрела попала в цель.

- Я надеялась…

- Да, - холодно говорит он, - как и я.

И она хочет разговаривать с ним не как гейша, а просто как женщина, свободная любить, подобно любой другой. Возможно, он услышит её, если она предложит ему ту же прямоту, которую сама всегда получала от него. Но при всей решимости именно так и поступить, она обнаруживает, что слова застревают в горле. Происходило ли когда-нибудь то же самое с ним? Обнаруживал ли он когда-нибудь, будучи уже готовым произнести речь, что есть некоторые вещи, сказать которые не хватит смелости даже ему?

- Я… - Слова и мужество капитулируют перед лицом его гнева, который возрастает у неё на глазах. Саюри инстинктивно знает: он не примет то, что она сейчас предлагает; не сейчас и не так. Она, в сущности, отгораживается от него, и возведённые стены весьма прочны. – Я бросила персиковую косточку в Председателя, - в итоге произносит она, надеясь, что он вспомнит и поймёт то, что ей не хватает смелости сказать.

Он готов был выплеснуть на неё свою ярость, словесно разорвать в клочья и прогнать из здания, оставив от её гордости жалкие лохмотья; она достаточно хорошо была знакома с его настроениями, чтобы понять это; но после её слов буря проходит. В груди начинает дико колотиться надежда, когда его взгляд смягчается, но она умирает от его следующих слов. Нож лишь затуплен ради их былой дружбы и её извинений, которые он распознаёт.

- Уходи, Саюри. Я в тебя косточку бросать не стану.

Они больше не поговорят и никогда не встретятся. Она уже видит будущее столь ясно, словно смотрит фильм. Нобу предупредит своего секретаря относительно неё и ничего не скажет Председателю сегодня днём, а она никогда не сможет спросить данну-саму, где живёт Нобу-сан, не вызвав подозрения и, соответственно, напряжения в отношениях, которое точно не пойдёт на пользу ни одному из этих мужчин. Большее, что она может, - дать ему знать, что страдает, но и этого будет достаточно, если ему станет хоть чуть-чуть легче.

- Я надеюсь, что однажды Нобу-сан свяжется со мной, если когда-нибудь пожелает.

Она впрямь надеялась, но никакой надежды не осталось, когда он не сделал ничего, чтоб помешать ей уйти.

Вечером Председатель делает замечание по поводу её заплаканных глаз, и она уверяет, что просто смотрела грустный фильм. Когда он шутливо говорит, что даже фильмы не должны заставлять её красивые глаза тускнеть, и предлагает поднять ей настроение сладким льдом, она улыбается и стискивает зубы, чтоб не попросить персиковых косточек и битого бетона.